Olga Røsnes

Ольга Рёснес

 

 

ДОНСКОЕ

 

повесть

 

 

Было еще темно, лишь в верхнем углу окна, где топорщилась с оторванной петлей тюлевая занавеска, проступало что-то неуютно-зябкое, пока еще вялое, готовое сгинуть обратно в ночь. И хотя кричали уже петухи, глуховато пока и несмело, час был такой ранний, что не имело ни малейшего смысла тревожиться о неизвестностях рождающегося дня, тем более, что и знать наверняка было невозможно, день это или все еще ночь.

Подтянув к подбородку сброшенное в духоте ватное одеяло, Валька подумал было снова заснуть, ведь под утро часто снятся сладкие, как запах белого донника, сны. И сон, который он только что видел, еще имел власть над его неохотно разгоняющейся мыслью, и хотелось поэтому вернуться в только что отзвучавшее, ставшее уже воспоминанием иное, гораздо более захватывающее бытие, да просто провалиться в распростершуюся над самой головой бездну... Валька видел во сне лошадей, коренастых и низкорослых, они бежали, обгоняя друг друга, по берегу моря, отдавая ветру великолепие рыжих и белых грив, и море гнало на бурый, источенный непогодой камень холодные, всклокоченные пеной волны. Они казались, эти беспризорные лошади, совсем дикими, их бока охлестывало прибоем, а они бежали и бежали, словно где-то там, среди камней и снега, пряталось улизнувшее от времени лето. Наверняка им было известно, в чем его, лета, приметы, и не было никакого смысла беречь горячее дыханье обдуваемых ледяным ветром тел... «Откуда пришел я?..» - подумал вдруг Валька и тут же сдался собственной немощи: мысли стояли на месте, как старый чугунный утюг, пылящийся под кроватью десятый уже год. И Валька ощутил всем своим щуплым, нескладным, долговязым десятилетним телом смутную, не определяемую словами тоску, и сон мгновенно забрал его в свои невесомые объятия.

Он проснулся оттого, что собака прыгнула ему на живот: придавила теплым комом к постели, устроившись с удобствами и надолго. Валька пока не ворочается, не выбирается из плена, только шумно вздыхает под тяжестью, теребя левой рукой мохнатое собачье ухо. Другие, а это в основном взрослые, не принимают спаниеля всерьез, а сторожащему свинарник Брюсу не раз удавалось мимоходом обрызгать его, от клочковатого хвоста до вислых коричневых ушей, что было, ввиду небольших размеров спаниеля, не слишком большим для него унижением. «Вот сейчас встану...» - заставляет себя подумать Валька и слышит, как в комнату входит мать. Он всегда переживает этот миг с особой, непонятной ему самому радостью, да и не нужно ведь в десять лет все понимать, надо держать что-то в запасе, на будущее, чтобы однажды обнаружить, что плод наконец созрел. Правда, учительница в школе ничего на будущее не оставляет, ей надо прямо сейчас всё понимать, и Валька не рад поэтому ни серому кирпичному зданию с пахнущими туалетами коридорами, ни даже большой, с бутербродами и яблочным компотом, перемене. Должно быть назло учительнице и полагается раз в году лето, и это настраивает Вальку на глубокую веру в справедливость мироустройства. Хорошо быть коровой, ласточкой или пчелой, быть заодно с перистыми, к дождю, облачками и оранжевым пеклом заката, да просто быть... Внезапно вскочив, спаниель предупредительно зарычал и, стоя у Вальки на животе, оскалил кривые, как согнутые гвозди, клыки: Валька был его безраздельной собственностью, так же как и все остальное в этой тесной, с видом на сарай, комнатушке.

- Да я ж на тебя как плюну, так и сдохнешь! - как обычно, отчитывает мать длинноухого сторожа, и Валька нехотя встает, нехотя тащится к умывальнику, и только доносящийся из кухни запах кофе и возвращает наконец его мысли в круг привычных, которые перестаешь даже замечать, вещей: домашний беспорядок, вонь из свинарника, треск проехавшего мимо дома мотоцикла, - Ишь, хозяин мне нашелся!

Склонив набок ушастую голову, Беня некоторое время смотрит на решительную в движениях, крепко сложенную женщину, словно примеряясь к ее сомнениям в его собачьей сторожевой роли, и начинает осторожно, как бы выспрашивая, направо и налево тявкать, вроде того, что «убедительно прошу» и так далее, при этом тараща на Вальку круглые, черные, как переспелые вишни, глаза. Один только Валька его и понимает, да еще, может, приходящая раз в год соседская Мошка, с которой у Бени двенадцать, не считая двух утопленных, щенков.

К кофе полагается всегда что-нибудь от бабушки: пирожки с капустой или печенкой, оладьи, а то и шоколадный кекс с курагой и изюмом. «Когда-нибудь, - часто думает за завтраком Валька, - я непременно к бабушке переселюсь, надоело мне тут...» Рассеянно уставясь на истертый узор клеенки, он плывет в своих мыслях далеко-далеко, дальше чего и места на земле не бывает, как будто там кто-то давно его заждался и очень по нему соскучился. Он втайне придумывает разные про себя истории, и хорошо, что об этом не знает учительница: тут он сам по себе, а это значит, ни с кем. Правда, порой он задумывается, не взять ли с собой бабушку, Беню, мать, но в конце концов выходит так, что одному быть все-таки лучше, и на этом Валькины грезы обрываются. «Откуда я, в самом деле, пришел?..» - снова думает он и вспоминает, как жил с матерью в деревянном садовом домике на шести с половиной сотках. Мать так решила, забрав его из прокуренной сталинки и оставив ни с чем пропахшего пивом и стойким дешевым одеколоном «отца», который, будучи и в самом деле валькиным отцом, взял за их самовольный уход по минимуму: одну-единственную свадебную фотографию, на которой он тащит по понтонному через речку мостику мотающую обеими ногами валькину маму. Эта фотография всегда приводит Вальку в недоумение: зачем было, если впереди маячил уже развод, затевать всю эту свадебную показуху. На шести с половиной сотках, купленных на собранные со всей семьи ваучеры, стоял покосившийся сортирчик, а рядом рос абрикос, по словам мамы, ровесник самого Вальки, и много других приятных вещей располагало к осмысленному во всех отношениях времяпровождению: накопать ранней весной топинамбуров, собрать в июне клубнику, выдрать в сентябре морковку. К тому же на участок переселился из города престарелый, с седеющей мордой, скотч, которого мама подобрала у себя на работе: собаку оставили «ждать» возле скорой помощи, и так проходили месяцы. Этот скотч первый и обнаружил на шести с половиной сотках присутствие хозяина: узнал в садовом электрике того, с кем запросто можно делить миску, матрас и свободное от посторонних пространство. Вальке этот электрик тоже понравился, и он сходу предложил ему, без всяких обязательств возврата, свое сокровище: посаженного в банку сверчка. Если бы тогда электрик не принял этот подарок, ничего бы у него с мамой не получилось. Но он взял сверчка с той серьезностью, за которой не могло было уже быть никаких сомнений: это и есть отец.