Olga Røsnes

Ольга Реснес

 

400 лет эссе: борьба за человека

 

Предисловие автора.

 

Разговор об эссе – это всегда путь в неизвестное, без четких обозначений начала и конца. Можно говорить об эссе как о жанре, достаточно уже схематизированном и «обжитом»; можно говорить об «эссеизме» как об одном из направлений в литературе последнего столетия; можно, пожалуй, говорить об «эссеистической потребности» мышления, вонзающей копье неизменно бодрствующей истины в вялые притязания «жанра» на значимость «формы».

Эссе приходит в литературу и уходит, это – странствующая реальность. Задевая гребни самых смелых идей, с легкостью впитываясь в рыхлость обыденного мышления, эссе всегда оставляет за собой право на бегство вон и прочь – право, обеспеченное не литературными нормами, но прихотливой, порой гротескной логикой истины; прочь из склеротических мыслительных тупиков, вон из приюта «вечных» стереотипов. Эссе зовет на самый край, где пахнет уже настоящей катастрофой словесности, где понятие не может больше выносить свою абстрактность, вожделея к распахнутой вовнутрь образности: на этом обрыве эссе выдыхает в литературу нечто гораздо более сущностное, чем сам язык: воспоминание о природе слова.

В этом «сомнительном», зачастую не оправданном «внешними обстоятельствами» виде, в виде воспоминания, в литературу время от времени просачивается великий смысл происходящего: создаются мировые шедевры, в которых автор «зрит истину». Незрячий Гомер зрит всю античную цивилизацию. Такое случается довольно редко, и было бы напрасной мукой ждать от сегодняшнего писателя хотя бы намека на подобную ширь и глубь, но... писатель по-прежнему пишет. Потому что он, писатель, часть «книжной отрасли», часть, если угодно, мирового рынка, того гигантского колеса, к которому непременно прилагается та или иная телега какого-нибудь «изма». И каким бы заоблачно гигантским это рыночное колесо не выглядело с точки зрения одной муравьино-писательской единицы, в него нет-нет да и попадет не предусмотренная рыночным движением палка – да это же... эссе!

Будить в человеке воспоминания о самом себе – это почти то же, что и бередить наспех зашитые жизнью раны. И ничего, что современный человек пока еще «сам не свой»; впереди – много других жизней. И сквозь туманы этих пока еще не известных человеку жизней когда-нибудь, может, и сверкнет, слово, называющее человека по имени.

Говорить о самопознании применительно к эссе – дело настолько сегодня обычное, что никто и не спрашивает, что, собственно, желает быть познанным. И если Монтень воскликнул: «Содержание моей книги - я сам!», это не обеспечивает еще правильность названного адреса, не говоря уже о методах движения « к себе». Внесенный Монтенем в литературу эссеистический импульс захлебнулся тремя столетиями позже, на рубеже Х1Х-ХХ вв. на мелководье обыденности, попутно выявив «дно» материалистических представлений о мире. И та новая эссеистическая колея, которую прочертил своими катастрофами двадцатый век, не только не спасла агонизирующую в своих «авангардностях» литературу, но поставила перед лицом выживания саму потребность познавать мир духовно. Литература в двадцатом веке, как западная, так и русская, имеет тенденцию стать бездуховной: стать технологией описания внешней, приниженной в своей внутренней сути жизни.

Начало двадцать первого века – время размытых представлений о целях человеческой жизни, о сущности человека; время безразличия к человеческому «сверх-я», время «вторичной реальности». Никогда еще с такой планомерностью не вытравливался из повседневности импульс ясности и внятности представлений о происходящем; и сама повседневность все более и более замусоривается «безвременьем» массовой культуры. Время «конца», о котором так красиво любит говорить сегодняшняя литература, буднично и деловито распоряжается сегодня на перекрестках власти и потребностей рынка, цинично расплачиваясь с индивидом фальшивой монетой «комфорта». Время, низводящее слово до удобного в обращении «новояза». Образование того или иного «новояза» – вовсе не мода или случайность; это – результат долгосрочного действия определенных разрушительных духовных сил. Реальность новояза – это серьезнейшая духовная попытка оторвать человека от его созидающих корней и подсунуть взамен рецепты смерти. Можно, пожалуй, говорить о языке «в состоянии новояза» как о духовной катастрофе, что сегодня явственно происходит с русским языком. И пути этой катастрофы столь же многочисленны, как и стоящие за ней разрушительные духовные сущности.

В своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский, вторя кагда-то сказанному Шостаковичем, предупреждает: «Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно». И ради этого «отдельного человека» и стоит сегодня затевать разговор об эссе. Что же касается самих «путей спасения», то здесь перво-наперво следует честно ответить на вопрос, желаем ли мы, собственно, спасать дух.

Вопрос о духе оказывается одним из самых «головоломных» вопросов истории; с ним охотно связывается понятие «греха» и «ереси», и начиная с 869 года вопрос этот «аннулируется» постановлением Константинопольского католического собора: человек не есть триединство тела-души-духа, но двуединство тела-души.

 

Этот акт насилия над самопознанием, по сути исключающий из человеческого рассмотрения импульс Христа, имел свои фатальные последствия для всех последующих веков, методически вытравливая из познавательного обихода элементы духовного знания. Но как бы парадоксально это не выглядело, именно тупиковый путь бездуховности, по которому достаточно уже далеко продвинулось человечество, и вынудит отдельного человека искать ту духовную науку, которая дает объективное знание о человеке и космосе в целом, в соответствие с известной формулой древних: «Познай себя и ты познаешь мир».

Двадцатый век разрешился от бремени, родив технологического монстра и спрута СМИ, завалив землю радиоактивными отбросами и стянув ее паутиной террора; но он родил и высокое откровение той правильно понятой мистики, антропософии, к которой органически тяготеет эссеистическое мышление – в его устремленности к микрокосмосу индивида. Именно на этом антропософском направлении и возможен дальнейший разговор об эссеизме как методе, зондирующем новое, обращенное к духу, мышление. Явится ли это одухотворенное мышление прямо из эссе или же только будет спровоцировано присущим эссе вопрошанием, зависит от отдельного индивида.